Почему Джордж Бернард Шоу был без ума от Сталина

Дублин — Чуть за полночь 2 ноября 1950 года, когда набирала обороты холодная война, все огни на Бродвее и Таймс-Сквер приглушили в честь самого знаменитого поклонника Сталина на Западе. Только что скончался ирландский драматург Джордж Бернард Шоу, и эта дань уважения отразила славу таких пьес, как «Пигмалион», «Человек и сверхчеловек» и «Святая Иоанна».

Но пьесы Шоу были в высшей степени политическими, и мало кто из его американских поклонников мог усомниться в том, что он, среди прочего, поддерживал коммунизм в общем и Сталина в частности. То, что он тем не менее заслужил признание в США, служит напоминанием, что великий раскол холодной войны никогда не был так прост, как кажется. Более того, очарованность Шоу Сталиным была следствием силы, действующей на нас до сих пор: желания видеть в России все те качества, которых не хватает западным демократиям.

На первый взгляд, преклонение Шоу перед Сталиным — большая загадка. Человек, известный во всем мире под инициалами G.B.S., был не просто великим драматургом, он был, возможно, самым влиятельным общественным интеллектуалом первой половины XX века. Когда Шоу умер, Джавахарлал Неру, первый премьер-министр независимой Индии, сказал: «Он был не только одной из величайших фигур своего времени, но тем, кто влиял на умы огромного количества представителей двух поколений».

Это влияние можно подытожить, выразив через один непреложный императив: ты обязан быть скептиком. Он требовал от своих читателей и аудитории лопать пузыри конвенциональной мудрости по практически всем мыслимым вопросам — от справедливого места женщины в обществе до имперских претензий, от доблести войны до обращения с животными, от гомосексуальности до прав детей, от религиозных доктрин до отношения к бедным. А когда его поносили и бесчестили за то, что он подрывает общепринятые идеи, Шоу смело защищал свою интеллектуальную независимость. Он ненавидел жестокость и разносил в пух и прах пропаганду.

И все же он был предан одной и самых жестоких фигур кровопролитных летописей тирании и пал добровольной жертвой пропаганды, рисующей Советский Союз раем для рабочих. Весь скептицизм Великого скептика улетучивался, когда он смотрел на портрет Сталина, висящий возле камина.
Его поддержка была непоколебима. Ни Великая чистка, ни украинский Голодомор, ни даже пакт Сталина и Гитлера, по-видимому, не смущали его веру в гений и историческую справедливость советского диктатора. Чтобы разобраться в этом противоречии, мы должны вспомнить о власти исполнения желаний и о том, как Россия для многих жителей Запада стала не местом, а идеей, не простой реальностью, а сказкой.

Отчасти неспособность Шоу поставить под вопрос миф о Сталине как о великом друге человечества можно объяснить лестью. Когда он в 1931 году посетил Советский Союз (в сопровождении консервативного члена британского парламента американского происхождения Нэнси Астор), в Москве его встретили с почетным караулом и знаменами с его изображениями, а толпы кричали «Слава Шоу!» В честь 75-летия Шоу организовали грандиозный банкет. И сам Сталин удостоил его двухчасовой частной аудиенции, во время которой, как нашел его гость, диктатор был в «очаровательно добродушном» настроении.

Отчасти же упрямое стремление Шоу видеть в Советском Союзе провозвестника великой социалистической утопии можно объяснить разочарованием в демократии. Он десятилетиями боролся за общее избирательное право для всех совершеннолетних граждан, в особенности для женщин и рабочего класса. Но, как и множество других радикальных интеллектуалов, он в ужасе обнаружил, что многие из этих новых избирателей предпочитают консервативную монархию социализму, который они, предположительно, должны были поддержать. А когда набрала обороты Великая депрессия, парламенты и политические партии показались крайне неэффективными. Очевидная способность Сталина двигать горы и трансформировать общество с помощью триумфальных пятилеток сулила лекарство против его усталости от разочарований демократии.

Но в основе всего этого лежал еще более сильный импульс — волшебный образ самой России. Задолго до того, как большевистская революция дала мечте очень конкретное политическое содержание, Шоу уже был готов ждать мирового духовного возрождения, которое должно было начаться с России. Эта надежда была не такой уж странной, как может показаться сейчас: в конце XIX века, когда формировалось политическое и художественное сознание Шоу, русская музыка, театр и литература шли впереди всей современной западной культуры. Как он позже писал Максиму Горькому, «я и сам не меньше, чем кто-либо, нахожусь под обаянием русского характера, выражающегося в искусстве России и в личных качествах ее художников».Его поддержка была непоколебима. Ни Великая чистка, ни украинский Голодомор, ни даже пакт Сталина и Гитлера, по-видимому, не смущали его веру в гений и историческую справедливость советского диктатора. Чтобы разобраться в этом противоречии, мы должны вспомнить о власти исполнения желаний и о том, как Россия для многих жителей Запада стала не местом, а идеей, не простой реальностью, а сказкой.

Отчасти неспособность Шоу поставить под вопрос миф о Сталине как о великом друге человечества можно объяснить лестью. Когда он в 1931 году посетил Советский Союз (в сопровождении консервативного члена британского парламента американского происхождения Нэнси Астор), в Москве его встретили с почетным караулом и знаменами с его изображениями, а толпы кричали «Слава Шоу!» В честь 75-летия Шоу организовали грандиозный банкет. И сам Сталин удостоил его двухчасовой частной аудиенции, во время которой, как нашел его гость, диктатор был в «очаровательно добродушном» настроении.

Отчасти же упрямое стремление Шоу видеть в Советском Союзе провозвестника великой социалистической утопии можно объяснить разочарованием в демократии. Он десятилетиями боролся за общее избирательное право для всех совершеннолетних граждан, в особенности для женщин и рабочего класса. Но, как и множество других радикальных интеллектуалов, он в ужасе обнаружил, что многие из этих новых избирателей предпочитают консервативную монархию социализму, который они, предположительно, должны были поддержать. А когда набрала обороты Великая депрессия, парламенты и политические партии показались крайне неэффективными. Очевидная способность Сталина двигать горы и трансформировать общество с помощью триумфальных пятилеток сулила лекарство против его усталости от разочарований демократии.

Но в основе всего этого лежал еще более сильный импульс — волшебный образ самой России. Задолго до того, как большевистская революция дала мечте очень конкретное политическое содержание, Шоу уже был готов ждать мирового духовного возрождения, которое должно было начаться с России. Эта надежда была не такой уж странной, как может показаться сейчас: в конце XIX века, когда формировалось политическое и художественное сознание Шоу, русская музыка, театр и литература шли впереди всей современной западной культуры. Как он позже писал Максиму Горькому, «я и сам не меньше, чем кто-либо, нахожусь под обаянием русского характера, выражающегося в искусстве России и в личных качествах ее художников».Творчество G.B.S. почти так же обязано России, как Ирландии или Англии. Многое из его политического стиля было воспринято от беглых противников царизма в Лондоне, в особенности от анархиста Петра Кропоткина и нигилиста Сергея Степняка. Подзаголовок самой, пожалуй, великой пьесы Шоу «Дом, где разбиваются сердца» гласит: «Фантазия в русском стиле на английские темы», и она написана под сильным влиянием Чехова.

А самое главное — Шоу был охвачен горячим интересом к Толстому, который ворвался в англоязычный мир в 1880-х годах, когда появились переводы «Войны и мира», «Анны Карениной» и большинства других его творений. Шоу называл Толстого «мастером». Его собственное стремление утвердить дидактическую цель искусства и попытки выковать мудрую человеческую личность — это чистый Толстой.

Дело было не только в художественном влиянии. Россия стала для Шоу некой альтернативной вселенной, воображаемым пространством, где пафосные идеи, которые в других местах были бы с удовольствием развенчаны, получали полную свободу. Он посрамил бы и высмеял любого, кто стал бы говорить об «ирландской душе» или «английской душе», но с радостью и без всякой иронии писал о «душе русского народа». Когда дочь Кропоткина говорила ему, что «русские вернут миру потерянную душу», Шоу не высмеивал ее. Более того, он писал Горькому: «Я это очень понимаю, это вовсе мне не смешно».

Конечно, еще Маркс писал, что все в истории происходит дважды, «в первый раз в виде трагедии, а во второй — виде фарса». Есть что-то трагичное в том пути, который Шоу совершил от Толстого к Сталину, от представления о России как места, где мир вернет свою утраченную душу, до принятия советского проекта как «единственной надежды мира». Но, возможно, этот импульс и до сих пор влияет на нас — в этот раз в режиме фарса.

Владимир Путин — это не Сталин, а белые националисты вокруг Дональда Трампа, конечно, — не Шоу. Но некоторый отзвук того импульса все еще действует: тенденция фантазировать о России как о некоем активном противовесе якобы декадентскому Западу. Есть та же нетерпимость к беспорядочности и неэффективности демократии, из-за которой легко попасть под очарование сильного лидера, который может быть выше всех этих бестолковых споров парламентов и партий.

Влюбленность Шоу в Россию перешла в настоящую любовь с советским автократом, тогда как крепкая мужская дружба Трампа с президентом Путиным, похоже, не сложилась. Но эти две истории объединяет фатальное влечение, которое предшествовало и пережило Советский Союз: очарование далекой страны, где великому лидеру подчиняются, потому что он воплощает душу народа.